У меня какой-то жесткий творческий кризис, поэтому призываю на помощь написанное ранее. Перед вами ещё один рассказ из цикла «Пять чувств».
Мелодия во сне
1.
Кто придумал это чертово озвучивание остановок в троллейбусах?! Зачем?! Максим ежедневно проезжал на этом транспорте девять остановок – от дома до работы. И это была ежедневная пытка.
Кто-то тупой, глухой и совершенно не разбирающийся в звучании чего бы то ни было заказал озвучивание остановок в общественном транспорте в какой-то конторе, в которой тоже работали глухие люди. Результатом этой работы были короткие фразы, произносимые молодой девушкой. Вернее, так: произносимые не к месту сладким, съедающим твердые согласные голосом. Но самое ужасное, то, что мучило Максима, – это интонации. Голос объявлял остановки интонационно незакончено. Как будто каждый раз недоговаривал что-то важное. Эту приторную сладость этому омерзительному девичьему голосу можно было бы простить, если бы голос говорил: «Следующая остановка – цирк». Всё! Точка! Точка, черт ее возьми!!! Но голос объявлял: «Следующая остановка – цииирк…». Голос что-то многообещающе замалчивал, интриговал, оставлял важную информацию за пределами фразы. И это бесило нереально. Бесила недоговоренность. И, конечно, непрофессионализм: и тех, кто делал, и тех, кто согласовал.
Максим Дрёмин был профессиональным музыкантом. В прошлом. Пианистом. Талантливым, между прочим, и подающим надежды. Но окончил музыкальное училище и понял, что все – баста, карапузики. Надоело так, что руки судорогой сводило при виде инструмента. Уехал из родного города в Питер, там выучился на звукорежиссера. Потом заболел отец, пришлось вернуться в свой областной центр – город небольшой, но развитый в целом, приличный. Устроился почти сразу – в рекламную контору, которая делала ролики для радио и телека, озвучивала фильмы, записывала музыкальные группы и отдельных талантов или тех, кто мнил себя таковым. По выходным подрабатывал на свадьбах вместе с другом. Друг был ведущий, но Максим называл его исключительно «тамадец», а сам Дрёмин – ставил музыку, диджеил. Ненавидел попсу, однако приходилось быть в курсе, держать руку на пульсе и отслеживать все последние хиты «Русского радио». Зарабатывал хорошо, жил неплохо.
Отец умер. Осталась одна мама. Но Макс с ней не жил. Он жил с Настей – своей девушкой. Они были знакомы еще со школы. Но встречаться начали только около двух лет назад, когда на одной из свадеб она, подружка невесты, узнала его и первая подошла поболтать. И сразу все как-то сложилось и сплелось. Почти сразу стали снимать квартиру вместе. Была ли любовь? – Однозначно, да. Была. Настя – красивая и очень яркая. Рыжая, белокожая, но при этом – ни одной веснушки. Пальцы тонкие, шея длинная, голос – низкий, от него внутри Макса начинались непонятные вибрации, которые выливались, кстати, понятно, во что. Она была шумная, громкая, хохотушка, но при этом вполне себе серьезная, вдумчивая, читала много, умела молчать и, если надо, подбирать правильные слова ко всему. Маме, немного оглохшей от смерти отца, Настя нравилась.
Первый год вместе было хорошо. Очень хорошо. Волшебно. Внутри Макса постоянно что-то звенело от счастья и как будто бы играла музыка. Что-то похожее на обожаемый Simply Red. Мужики обычно не жалуют такую музыку, а Максим любил. А вот на втором году беззаботной совместной жизни что-то треснуло в их отношениях. Мелодии внутри смолкли. Уже не хотелось постоянно трогать Настю руками. Не хотелось звонить ей каждый час, чтобы просто услышать это низкое и пробирающее до мурашек «Слушаю». В целом, в этот год Максим Дрёмин был недоволен жизнью вообще. На работе все осточертело – пять лет на одном месте все-таки серьезный срок, думал он. Свадьбы эти… Верка Сердючка многократно каждые выходные – это не каждая нервная система выдержит. В довесок ко всем раздражителям кто-то умный решил сделать объявление остановок в троллейбусах автоматическим. Максим так ненавидел эти незаконченные фразы, что, когда однажды в аудиосистеме троллейбуса что-то сломалось и остановки крикливо объявляла кондуктор, он готов был подойти и расцеловать эту полную женщину в вязанном берете.
Настя молча накрывала на стол. Было лето, светло, хоть и поздний вечер уже. Свет не включали, в маленькую кухню прокрадывались сумерки. Максим смотрел на свою женщину, но думал о чем-то своем, даже ни о чем конкретном, просто – был погружен в поток бессвязных мыслей.
Настя медленно поворачивалась от стола к столу, ставила тарелку с дымящимся борщом. Положила ложку. Поставила кипятиться чайник. Стала нарезать хлеб. На ней была его, Макса, футболка, по длине получалось почти как платье. И раньше, показалось ему, футболка эта, пятидесятого вообще-то, размера сидела на Насте как-то по-другому. Свободнее что ли. Вынырнул из своего внутреннего болота, присмотрелся. Ну точно. Ноги Насти стали поплотнее как-то, руки округлились. И грудь тоже стала больше, очень выделялась грудь.
– Насть, ты потолстела, – сказал Макс. Хотел как-то в шутку сказать, несерьезно, а получилась сухая констатация факта. И в тишине прозвучало так резко, нехорошо как-то.
– Заметил. Наконец-то, – она продолжала стоять к нему спиной, но он очень явственно услышал усмешку, колючую такую, недобрую. – Шестой месяц. Если что.
– Шестой месяц что? – спросил Макс, а в голове молниеносно пронеслись картинки, как девушка его полгода ест по ночам, толстеет, а он не замечает.
– Шестой месяц беременности, Максим, — более низким, чем обычно, голосом ответила Настя, по-прежнему не поворачиваясь.
– Какой беременности?
– Моей беременности.
– Ты беременная?
Тут Настя повернулась к нему лицом наконец, и её живот – точно, самый настоящий беременный живот, хоть и небольшой пока, – оказался прямо у Макса перед носом.
– Да, Максим, я беременная! – сказала она даже как-то зло.
– От кого? – как-то само собой вырвалось у него. Он не хотел этого спрашивать. Он никогда не подозревал Настю в измене. И хотя не смог припомнить, когда они в последний раз занимались ЭТИМ, все равно мысли о другом мужчине никогда не посещали его голову. А на кончике языка в такой момент оказался именно этот вопрос.
Настя молча смотрела на него. Ее светлая кожа стала совсем белой, а губы превратились в одну тонкую красную линию.
– Может быть, у нас с тобой отношения в последнее время не очень ладились, – сказала она наконец, подбирая, как она это умела, каждое слово. – Наверное, есть в этом и моя вина. Но я, Максим, не заслуживаю такого вопроса.
Но Максу Дрёмину отступать было некуда. Пока она молчала, он быстро мысленным взором окинул последние месяцы. Нет, секса точно не было давно. А, может, и правда неслучайно вырвалось у него? Может, интуиция? Не оправдываться же теперь…
– Насть, я серьезно. Мы же с тобой давно уже ни-ни… Кто тебя знает, чем ты занималась, пока я на этих свадьбах торчал…
В этот момент он понял, что не любит ее больше. Совсем. Если бы любил – не повернулся бы язык. Наверно.
– Максим, еще слово – и я убью тебя, – сказала Настя. Только сейчас он заметил, что она все еще держит в руке нож. И хотя она казалась спокойной, он ясно услышал, что она в ярости и не шутит. Он был «слухач» и отлично различал полутона и интонации, Настины – особенно. Макс молча встал, в прихожей сунул ноги в кеды и вышел из квартиры, хлопнув дверью.
Когда он вернулся на следующее утро, в одном единственном шкафу не было ни одной ее вещи, самой Насти тоже не было. Не было записок, смс, сообщений – ничего. Больше он ее не видел никогда.
2.
Набирал силу октябрь. До родов – рукой подать. Макса она не видела с того самого момента, как он, сказав совершеннейшую ересь, ушел в ночь. Настя надеялась, что он одумается, найдет ее. Но, если честно, знала – нет, не будет. Просто упрямый и не умеет просить прощения, патологически. В тот момент она даже не обиделась – она страшно разозлилась на него. И на себя тоже. Она даже не подозревала, насколько он отключился от реальности, насколько отдалился, стал глух ко всему. Почему – она не знала. Но все равно надеялась узнать.
Надежда неожиданно и звонко разбилась однажды утром. Было воскресенье, и за окном падал кусками ваты первый этой осенью снег. Позвонила Кристина. Даже не подруга – просто знакомая, когда-то учившаяся в параллельном классе. Она вкрадчиво спросила:
– А ты уже знаешь?
Настя ничего не знала. Почему-то именно Кристине, играющей настолько эпизодическую роль в Настиной жизни, что даже в воображаемых титрах ее бы не было даже среди фамилий массовки мелкими буквами, было суждено рассказать Насте о том, что ее ребенок никогда не увидит своего отца и даже шанса такого иметь не будет.
В субботу была очередная свадьба в очередном ресторане. Всё шло как всегда, тамадец тамадил, а Макс сидел в углу за ноутбуком. И неожиданно в зал вошли несколько человек. Это, как потом было написано во всех городских газетах, был бывший муж невесты, который был против, ревновал, скандалил – в общем, довольно распространенная история. Однако у мужиков было оружие, самое настоящее, и они начали стрелять. Всем казалось, что в воздух. Паника, крики, милиция. И не сразу даже заметили, что сидящий в углу Макс так и остался сидеть, простреленный насквозь. Врачи сказали, что пуля попала в сердце, и он умер мгновенно, но просидел в общей суматохе вот так, привалившись к стене, почти час. Именно от этой детали Настя сходила с ума несколько последующих лет. Сидящий за пультом, ненавидящий свадьбы мертвый Макс. Вот такая картинка.
В этот день позвонило около десятка знакомых. У всех был вкрадчивый голос и всего один вопрос: «Ты уже знаешь?» Но Настя уже знала. И многие – даже сквозь свою оторопь и какой-то ступор она услышала, — многие были разочарованы тем, что не они первые сообщили ей эту новость. И это было даже смешно.
На похороны она не ходила. Как раз когда началось прощание с Максимом, на которое пришло совсем немного людей, Настя поняла, что ребенок уже просится на свет, и вызвала «скорую». Вот такое совпадение, ужасное и странное одновременно.
Настя родила хорошенькую щекастенькую девочку, абсолютно лысую и с большими синими глазами. Соседка по палате сказала, что у всех детей глаза синие, но Настя была уверена, что у этой вкусно пахнущей, хотя и не очень пока аппетитной, булочки глаза останутся синими навсегда. Дочку решила назвать Машей.
В короткий и невесомый сон в больничной палате ухитрился протиснуться Максим. Настя увидела его на лавке у забора перед каким-то чужим и большим деревенским домом, чуть вдалеке, но очень ясно. Он сидел очень грустный, в незнакомом грязном свитере, смотрел в землю и курил. Потом поднял глаза и сказал:
– Вот видишь, какая история, Настюх.
– Вижу, – ответила она и погладила его по голове, не трогаясь при этом с места. Почувствовала под пальцами знакомые вихры. Улыбнулась.
– Дочь назови Ладой, – сказал Макс, помолчав. – Я буду петь ей песню про то, что не надо хмуриться.
– Я Машей ее назвала уже, Макс.
– Зря, – покачал головой тот. – Она Лада, точно тебе говорю.
– Нет, она Маша. И ты все равно не сможешь ей ничего спеть.
– Почему? – он посмотрел внимательно, и Настя увидела слезы в его глазах.
– Тебя убили, Макс. Сегодня похоронили.
– Скажешь тоже, – усмехнулся он, потом заплакал, встал и, сутулясь, ушёл за калитку. Калитка жалобно скрипнула, и Настя услышала, как Макс изнутри запирается на несколько засовов.
С чувством невыносимой тоски по нему она проснулась. Находясь в роддоме, старалась не называть дочь по имени. А через два дня после выписки пришла в ЗАГС, долго стояла над заявлением и все-таки в графе «Имя» написала: «Лада».
– Назвала ребенка как автомобиль, – сказала мама, увидев свидетельство и недовольно поджав нижнюю губу. Но с этой самой минуты она стала звать внучку «Ладушкой» — и больше никак.
3.
Максим сначала приходил во сне часто. В основном Настя видела его внутри все того же чужого деревенского дома, сквозь пыльные окна. Он был внутри, она – снаружи. Иногда они говорили через окно, и стекло нисколько не мешало слышать его. Видно его было плохо, но слышно так, словно он шепчет на ухо. Однажды он попросил у нее прощения за ту глупость со словами о беременности. И она ничего не смогла ему ответить. Проснулась в слезах, и целый час лежала и думала – правда ли он приходил, или ее подсознание разговаривает с самим собой.
Лада росла жизнерадостным и шустрым ребенком, отцом считала деда. Через два года после ее рождения Настя познакомилась с молодым человеком, влюбилась и еще через год вышла за него замуж. Макс в снах перестал приходить. На этом историю можно было бы и заканчивать. И она, собственно, закончилась. Но в этой жизненной истории, как в когда-то прочитанной книге, Настя словно мысленно положила закладку всего на одном дне. 
Однажды, когда Ладе было около четырех лет, Настя мыла посуду, а дочь играла рядом, рассаживала кукол на кафельном кухонном полу и что-то напевала. Прислушавшись, Настя поняла, что девочка поет: «Хмуриться не надо, Лада, для меня твой смех награда, Лада». И вдруг из глубины грудной клетки вынырнули одновременно и страх, и какая-то странная надежда, и ожидание чуда.
– Что за песню ты поешь? – спросила Настя у дочери.
– Это песня про меня, — сказала Лада, не отвлекаясь от кукол.
– А откуда ты ее знаешь?
– Мне дядя пел.
– Какой дядя?
– Не знаю. Я его во сне видела.
Сердце подкатило к ключицам и забилось где-то в горле. Настя молча смотрела на Ладу, оцепенев, и очнулась от того, что слеза упала на запястье.
– А что это за дядя, Лада? Как его зовут? – спросила Настя каким-то не своим, звенящим, голосом.
– Не знаю, – пожала та острым плечиком, не поднимая на мать глаз. – Просто хороший. И грустный. Поет хорошо. – и опять запела про то, что «твой смех – награда». «Наглада» — пела Лада.
Настя вернулась к посуде, не видя и не чувствуя ее под руками. Поняла, что ждала, может быть, не этого разговора, но какого-то похожего. Знака ждала. Выполнения обещания. И хотелось что-то спросить у Лады. И что-то сказать важное. Ей или ее отцу через нее – непонятно. Руки тряслись, правый глаз слезился и в ушах шумело.
– Мама, — сказала вдруг Лада. – А еще этот дядя спрашивал меня: ты простила его или нет? А я не знаю. Ты его простила?
Настя подошла к дочери, села рядом с ней на пол и внимательно на нее посмотрела. Так, как посмотрела бы на Максима во время самого главного их разговора, если бы он состоялся. Лада подняла на нее глаза и тоже была очень серьезной.
– Скажи ему, Лада, что я простила его, – сказала Настя медленно, пытаясь проглотить ком, вставший в горле. – Я простила его давно. Пусть он это услышит.
– Он слышит, мам.
Евгения Борисова. 2017 год.
«Иногда хочется быть такой женщиной…