Жёны стареют, а студентки третьего курса – никогда: чем всё закончилось

Начало рассказа — здесь.

Оля Столярова была не сильна в химии. Зачем она поступила на химфак – даже она сама не знала. На лекциях ее Иван Григорьевич не замечал, и не потому, что Оля была девушкой неприметной – посещение Оли всех предметов стремилось к нулю. К абсолютной «Н». Поэтому и экзамен она не сдала ни с первого, ни со второго раза. Декан был хоть и занятой человек, но принципиальный, его не утомляло общение с двоечниками и по три, и по четыре раза. Но Оля Столярова переплюнула всех в ту сессию – она приходила на пересдачу к Ивану Григорьевичу семь раз.

Аналитическая химия никак не совмещалась с Олиным сознанием, но она старалась. И смотрела так жалостливо и проникновенно. И так искренне хотела правильно ответить, что вызвала у декана симпатию самую настоящую. К тому же внешность у Оли была притягательна: зеленые глаза в пол-лица не давали отвести взгляд, черные волосы кудрявились, округлости в нужных местах проступали четко. В общем, Столярова была мила в целом и по частям. На этой мысли поймал себя Иван Григорьевич, назначая девушке пятую пересдачу. Он ощутил, что ему хочется просто увидеть ее еще раз так близко и почувствовать аромат ее духов. С некоторым волнением отметил, что Оля ни капли не расстроилась своей очередной химической неудаче, а, кажется, даже рада. В декане задрожали какие-то метафизические струны, существование которых он в себе как естественник отрицал. Он занервничал, быстро заглянул сидящей напротив студентке в глаза. Та широко и безмятежно улыбнулась.

На седьмой пересдаче они были уже совершенно одни, даже самые отъявленные двоечники сошли с дистанции со своими «удовлетворительно». В старой тесной аудитории со скрипучими столами, мутным окном и пыльной тряпкой у доски все между Олей и ее деканом было решено. Мужчина – ученый с именем! – никому бы не признался, что это хрупкая глазастая девушка сделала первый шаг. Подошла близко – молча и неотвратимо. Профессора захлестнуло все сразу: дрожь в животе и пальцах, аромат ее парфюма, близость молодости… Отступать было некуда, да и не хотелось. И когда она поцеловала его, он зажмурился.

Оля жила одна, и это многое упростило. И усложнило почти все. Полгода подпольных свиданий. Шесть месяцев вранья, отговорок и недосказанностей для жены. Почти перестал видеть младшего сына, который хоть иногда заскакивал в гости по вечерам. Научное руководство стало тяготить. Пребывание в университете – постоянное ожидание встречи, взгляда, прикосновения, обещаний свидания. Несколько раз Оля заходила в кабинет декана, аккуратно прикрывала за собой дверь – и у Ивана Григорьевича мурашки бежали по коже от ужаса быть раскрытыми. И от возбуждения. Секретарше Марине стало стыдно смотреть в глаза, хотя та вела себя как ни в чем ни бывало. За полгода такой жизни он устал. Захотелось если не покоя, то определенности. Он принял решение – и ушел от жены. Правда, несколько раз возвращался – забирал то одно, то другое. Оставить ключи от квартиры насовсем так и не решился.

Нинок вопреки представлениям об эмоциональных филологах вела себя сдержанно. На удивление. До неприличия. Будто от нее сын к девушке съезжает, а не муж. Поговорить им так и не удалось: Иван не нашел в себе смелости, Нина не дала повода. И так все было понятно: жены старятся, а студентки нет.

Жить вместе с 20-летней особой Ивану Григорьевичу уже приходилось. Но тогда и ему самому было чуть больше двадцати, и у них с Ниной уже родился старший сын Витя. В этот раз все было по-другому. Горячее и страстное тело всегда было под рукой. На руках. С Олей Иван Григорьевич испытывал такие эмоции, которых, он был уверен, еще не случалось в его жизни. Он и не подозревал в себе такой страстности и даже раскрепощенности. Оля открыла для него новую сторону жизни, и иногда декану и профессору было не по себе от мысли, что этой стороны жизни он мог никогда бы и не узнать. Если бы не Оля Столярова и ее дремучесть в области аналитической химии.

Оля не блистала и в других науках, химфак был ей откровенно скучен, и ей бы, конечно, учиться на дизайнера одежды. Обшивала она себя сама, целый угол единственной комнаты был завален тряпками и тряпочками, недошитыми «шмотками» и прочими штуками, названий которых Иван Григорьевич не знал. Одевать себя Оля любила и делала это со вкусом. Впрочем, в процессе раздевания толк тоже знала.

На первой же неделе совместной жизни новый жилец крошечной девичьей квартирки понял, что силы их – сожителей – неравны. Оля была неутомима и неутолима. Иван Григорьевич старался выдержать тот сексуальный марафон, который случился в первые дни их нахождения под одной крышей, с достоинством. Но в какой-то момент он понял, что сильнее близости молодого горячего тела он хочет есть. И спать. И тогда он впервые позволил признаться себе, что жены Нины ему не хватает. Но скорее – сказал он себе – не Нинок ему нужна, а то спокойствие, которое так много лет он испытывал рядом с ней. В день, когда он понял это, он решил сказать Оле, что любит её. Не просто хочет, а испытывает к ней глубокую привязанность. Оля удивилась и обрадовалась такому признанию, и буквально впилась в него своими губами, обвила гибким телом, и о покое и жене он будто бы на время забыл.

Однако мысли-недовольства теперь всё чаще надоедали ему, как назойливые мухи над ухом. Их все время хотелось отогнать, но они не исчезали. Теперь он все чаще и все острее ощущал то, чего у него не было – комфорта во время работы за компьютером, спокойного сна, вкуснейших котлет по-киевски, липы под окном. Иван Григорьевич ругал себя за такую внезапно обнаруженную у себя зависимость от быта, за такое количество привычек, которые, по идее, должны были быть ничем перед лицом большой любви. Но были моменты, когда он честно признавался себе: вместо гладкого обнаженного Олиного бедра он бы сейчас предпочел видеть рядом с собой на кровати (а не на раскладном диване!) белую хлопковую сорочку в цветочек. Такие сорочки Нинок носила с юности, любила длинные, свободные, и Иван Григорьевич ворчал на нее, что она как старуха. А вот сейчас выяснилось, что этим старушечьим сорочкам жены он привык, они стали для него олицетворением уюта в спальне.

У Оли в квартире спальни не было. Вернее, все ее жилище было – спальня. Крошечная комната, в которой декан химфака едва нашел угол для своего ноутбука. Работая за ним, он втискивался между тумбочкой, заваленной тканями, и диваном. Работать он мог только тогда, когда Оли не было дома, иначе он отвлекался, вступал в диалог, а если не вступал, то прислушивался к ее щебетанию. Его сожительница не говорила только тогда, когда шила. Но тогда за нее говорила швейная машинка – стрекотала с мерзким металлическим поскрипыванием, от которого у Ивана Григоревича вставали дыбом волосы на руках и затылке.

Лето, сладкое и дурманное, закончилось. Ночи становились темнее, прохладнее, хотелось спать и молчать всё больше. Бумажной работы прибавилось, и декан химфака подолгу засиживался в университете, чтобы сделать всё, что нужно. Раньше – с каким-то странным чувством горечи вспоминал он – работу он даже любил брать домой. Сидел в своем закутке в гостиной перед компьютером, Нинок приносила ему горячий травяной чай, хлопотала на кухне, пахло супом или пирогами, и, работая дома, Иван Григорьевич пребывал в сосредоточенном, но блаженном состоянии. Сейчас работа стала просто работой. Когда секретарь Марина уходила домой, он снимал туфли, вытягивал ноги, выключал в кабинете верхний свет и с помощью настольной лампы создавал себе какой-никакой, а уют.

С началом учебного года возникла еще одна, ранее неизвестная декану химического факультета, проблема. Ему приходилось заставлять свою женщину учиться. Сыновья его спокойно и без внешнего давления окончили школы и вузы, и ни разу не приходилось ему убеждать их в необходимости посещения уроков, лекций, семинаров и коллоквиумов. И тут – на тебе!

– Оля, — говорил он, — остался один курс. Всего один семестр, практика и диплом. Оля, надо просто поставить себе задачу и выполнить её.

– А ты будешь у меня что-то в этом году вести? – томно спрашивала она, потягиваясь под одеялом.

– Нет, не буду.

– Ну тогда зачем мне всё это надо? – Оля отворачивалась к стенке и засыпала, пока ее декан в тихой ярости собирался на работу, прикидывая, в какое кафе по дороге можно забежать, чтобы позавтракать.

– Оля, — увещевал он в другой раз, — ты понимаешь, что мне принесут бумаги на твоё отчисление! И как мне тогда быть?

– Ну, тут тебе надо выбирать, — хохотала она, — ты декан или любящий мужчина?

– Мне не хочется выбирать. Я не понимаю, зачем мне выбирать, если тебе всё равно надо закончить университет!

– Знаешь, — отвечала она, — в прошлом году я ходила туда только ради тебя. Ну, посмотри на меня, ну какой из меня химик? А сейчас мне не надо ходить в универ, потому что ты – у меня дома, ты мой. Вот и вся коллизия! – и опять хохотала.

Иногда Оля, конечно, появлялась в университете. Но почти никогда – к первой паре. Иван Григорьевич всегда вставал раньше и бежал на работу. И, по-молодецки взбегая по ступеням крыльца университета, здороваясь со своими коллегами и студентами, он был даже рад, что он один.

В октябре декан химфака вышел с работы поздно вечером. Было темно, влажно и как-то тихо. Ему позвонил старший сын, который давно жил в Москве, и, разговаривая с ним, Иван Григорьевич очнулся только тогда, когда оказался у подъезда своего старого дома. В окне кухни на третьем этаже горел свет, был виден оранжевый абажур лампы, верхние шкафы кухонного гарнитура, горшок с цветком на подоконнике. За секунду он ясно представил, как сейчас уютно на этой кухне, как спокойно и тепло, как всё знакомо и значимо. На секунду в проеме окна появилась Нинок, опустила роль-штору, выключила свет. Иван Григорьевич развернулся и пошел прочь. Он предпочитал не вести с собой бесед и не особо прислушиваться к оттенкам собственных эмоций. Но в этот раз он шел по тротуару, заваленному пожухлой уже опавшей листвой, и пытался понять, почему так тяжело где-то за рёбрами, посредине грудной клетки. Тяжесть эта была физическим ощущением, она мешала. Но он точно понимал, что она появилась в тот момент, когда он ощутил себя на своей старой кухне. Когда он вспомнил, каково это – быть дома. Ему было хорошо и плохо одновременно.

– Разве так бывает? – спросил он себя вслух и тут же ответил. – Бывает. Оказывается.

В маленькой «однушке» его ждала Оля. Он буквально напал на неё, вытащил из-за швейной машинки и бросил на диван, и полчаса безудержной, как в первый раз, страсти помогли. Тяжесть за грудиной прошла. Но только до следующего утра. В половине седьмого утра Иван Григорьевич чистил зубы в крошечной ванной и ощущал только одно: тоску.

До конца осени он еще несколько раз приходил под окна своей старой квартиры. Видел жену в окне, много раз видел сидящего на подоконнике кота, а один раз даже столкнулся с соседом и сделал вид, будто никуда он не съезжал, а просто вышел в магазин и остановился у подъезда покурить. Сосед не знал, что Иван Григорьевич здесь больше не живет, и это оказалось до странности радостной информацией. После каждого такого похода беглый муж пытался спастись в объятиях Оли Столяровой, но с каждым разом получалось все хуже – торопливо, излишне эмоционально, как-то фальшиво и глупо.

В середине декабря Иван Григорьевич наконец нашел повод позвонить бывшей жене (впрочем, официально они так и не развелись и даже не говорили об этом). На антресолях в его старой квартире стояла особо важная коробка: в ней хранились ёлочные игрушки, доставшиеся по наследству от его деда, тоже, кстати, Ивана Григорьевича. Игрушки были стеклянные, блёклые уже и сильно облезшие, но без них взрослый мужчина, ученый и руководитель, не представлял новогодних праздников. Они были для него олицетворением чуда, бережно пронесенного из детства через всю жизнь. И хотя в квартире у Оли ставить ёлку было категорически некуда, забрать игрушки казалось делом принципиальным.

– Конечно, — сказала Нинок по телефону сухо и немного грустно. – Это же твои игрушки, забирай. Дети выросли, никто не заметит.

Когда он переступил порог квартиры, как-то сразу стало не хватать воздуха. Бешено заколотилось сердце. Он не был здесь всего-то пару месяцев, но ощутил одновременно две эмоции: будто вернулся из длительной командировки и будто вообще никуда не уезжал.

– Привет, — сказала Нинок, — вот коробка с игрушками, я всё проложила плёнкой и завернула, чтобы не разбил.

Она похудела и неуловимо похорошела. Удивительно, за полгода он ни разу не встретил ее в университете. Понял, как соскучился. Впрочем, он и раньше понимал, что ему не хватает своей жены, но тут он чуть не заплакал от того, как он рад ее видеть.

Коробка с игрушками стояла прямо у порога. Можно было взять ее, развернуться и выйти. Но он не брал и не уходил. Нинок стояла и молча смотрела. Кот вышел в прихожую и тоже уставился вопросительно. «Эх, жаль, что кот не собака, — пришла в голову дурацкая мысль. – Хоть кто-то бы мне тут обрадовался».

– Нинок, — сказал он враз севшим и чужим голосом, — может быть, хоть чаю попьём?

– Чаю? – переспросила она удивленно. – А у тебя дома чаем не поят?

– Нинок, пожалуйста, не надо. Просто чаю. Который твой, на травах. И я уйду.

И так это жалко у него получилось, как-то умоляюще, что у Нины Петровны защипало в носу, она развернулась и ушла на кухню. Муж ее еще немного постоял, а потом медленно снял ботинки.

Чай пили молча. Иногда перекидывались пустыми фразами: она спрашивала, как дела на факультете, он спрашивал, как поживают общие знакомые. Но так было и лучше: Иван Григорьевич хотел впитать в себя атмосферу уюта своего дома, надышаться им, унести с собой ощущение гармонии. Он с первой секунды, как вошел в кухню, почувствовал себя в своей тарелке и хотел это чувство запомнить и продлить. Разглядывал жену, пристально, будто тоже пытаясь запомнить ее.

– Ваня, что ты так смотришь на меня? – сказала наконец Нинок. – Я нервничаю. Что-то случилось?

И вдруг помимо собственной воли, непонятно как, ведь даже мысли у него такой не было, но Иван Григорьевич сказал:

– Нинок, можно я останусь? – и глядя в широко раскрытые от удивления глаза жены, он добавил. – Прости меня. Прости, пожалуйста.

Нина Петровна пожала плечами. Она не знала, что ответить. И вообще не понимала, что делать дальше. Много раз она представляла себе такой разговор, много раз проигрывала в голове: Ванечка приходит и просит прощения. Но всё, что она заготовила сказать на этот случай, сейчас было бессмысленно и глупо. Сейчас ей хотелось не высказать ему все обиды, не наказать его, а пожалеть. И даже обнять, прижать его к себе, как запутавшегося мальчишку. «Господи, вот так и вылезет в тебе вековая баба-дура, Нина», — сказала она себе, а вслух как можно более сухо произнесла:

– На диване тебе постелю.

Ночью Иван Григорьевич, промаявшись на диване около часа, пришел в спальню к жене. Нырнул под одеяло, прижался к ней, такой тёплой, вдохнул сразу столько знакомых запахов – её волос, ночной сорочки, постельного белья и крема для рук.

– Нинок, — прошептал. – Родная.

Она лежала и дышала ровно, смотрела в потолок. Потом прошептала:

– Не прощу тебя, — сказала. – Никогда не прощу.

Но уснули они, обнявшись.

Новый год встречали, как всегда: стол накрыли у ёлки, младший сын за час до полуночи заехал в гости, потом унёсся, чмокнув обоих в макушки. Пока куранты били 12 раз, стояли с бокалами шампанского в руках и молча смотрели друг на друга. Потом под звуки гимна чокнулись и молча выпили. Сели.

За те недели, что он Иван Григорьевич находился в статусе вернувшегося блудного мужа, ему пришлось пережить несколько неприятных моментов. Оля принесла его вещи прямо в деканат, в разгар рабочего дня, бросила сумку с ноутбуком на пол, устроила безобразную сцену. А в итоге забрала документы, и накануне 31 декабря декан подписал приказ об отчислении студентки Столяровой. Это было облегчение с налетом горечи, стыда и какого-то томления по несбывшемуся. Он спрашивал себя несколько раз – любил ли он Олю? И не мог ответить себе на этот вопрос. Иван Григорьевич как будто очнулся от какого-то сладкого забытья, будто проснулся. Но это было то пробуждение, когда помнишь не сон, а его свет и сладость, и где-то внутри эти ощущения остаются, хоть и понимаешь, что это всего лишь наваждение, что не было ничего на самом деле.

В квартире, в которую он вернулся, обнаружились чужие мужские вещи. Зубная щетка, пара футболок, тапки. Нинок молча убрала их, отказавшись отвечать на вопросы, вела себя отстраненно и независимо, но из супружеской кровати не выгоняла. Однако каждый вечер стелила всё равно – на диване. Эта неопределенность и какая-то двойственность ситуации изводили взрослого серьезного мужчину. Ему хотелось, чтобы поскорее все стало так, как раньше. И все стало, вроде бы, как и было много лет, но и не стало одновременно. Была форма, не было наполнения – так он ощущал.

– С Новым годом, Нинок, с новым счастьем! — сказал наконец Иван Григорьевич, придавая веса каждому слову.

– С Новым годом, Ваня. Мне бы со старым счастьем разобраться, — усмехнулась Нина Петровна. – Куда мне новое?

– В прошлом году я понял важную вещь. Я люблю тебя. Ты – самое главное в моей жизни.

Помолчали. Казалось, на жену его искреннее признание не произвело никакого впечатления. Он смотрела в бок, в мигающий огнями и фейерверками телевизор. Потом взглянула на мужа:

– А я в прошлом году тоже поняла важную вещь. Что всё, что в жизни происходит плохого, может коснуться и меня. Это и болезни, и предательства, и всё что угодно. И глупо думать, что кто-то от этого защищён, — она рассмеялась. – И теперь я всегда буду знать, что жены стареют, но студентки третьего курса – никогда. И я – старею. Состарилась.

– Нинок, перестань! – воскликнул Иван Григорьевич. – Это неправда!

– Правда, Ваня, конечно, правда. Ты подтвердил это ещё до того, как осознал.

– Я люблю тебя, Нинок, — это прозвучало, как заклинание.

– И я тебя люблю, Ваня, но что толку, — устало откликнулась Нина.

– Ну, видишь, всё же отлично. Мы вместе, мы любим друг друга. Всё будет, как прежде – хорошо.

– Разве ты не понимаешь, — с досадой сказала Нина, отодвинув от себя пустую тарелку, — что уже никогда не будет, как прежде, хорошо? Может, и будет неплохо, сносно, приемлемо, но так, как было у нас с тобой раньше – уже никогда.

– Ты думаешь?

– Я практически уверена.

Жена ушла спать. Иван Григорьевич погасил верхний свет, зажег на ёлке гирлянду. Дедовские игрушки переливались в свете огоньков почти столетней мишурой внутри стеклянных шаров и телец снеговиков. Негромко и умиротворяюще бубнил телевизор. За окном изредка и далеко гремел фейерверк. Пахло фирменным новогодним блюдом – мясом по-французски. И все это сплетало вокруг него непередаваемую атмосферу домашнего пространства, и он, Иван Григорьевич, в центре всего этого, создаваемого десятилетиями, выстраиваемого, выверенного и привычного. Он – центр и основа этого мира. Несмотря ни на что ему было хорошо и спокойно.

Всё будет нормально, думал он, всё наладится. Нинок оттает, простит. На море летом поедем, — размышлял, — или в Европу. Устроим себе второй медовый месяц, тем более, что первого не было. И, уже сладко и спокойно задремывая на диване, он окинул внутренним взором ушедший год и пообещал сам себе: больше никаких поцелуев со студентками. Никаких поцелуев. Ну, а если и случится, то поцелуи – и не больше. Не больше.